Литература против текста
В случае современной литературы это разумеется. И тут несложно взять в толк, какой-никакой конкретно новейший субъект скрывался за сиим наитруднейшим маневром. В глубине литературы, в лабиринтах её действий прятался человек, самостоятельный индивид, та фигура, которой не знали миры Традиции. Это он решил избавиться от мифа, свалить многомерные пласты сакрального. Он пошел на опыт рискованного выяснения своей идентичности чрез спирали нигилизма. Беллетристика — это попытка самостоятельного человека стать на пространство сверхчеловека, на пространство священного, законоутверждающего, наружного, трансцендентного субъекта. Чрез литературу самостоятельный человек решил сотворить новейший мир, новейший контент, новейший строй, новейший язычок. Однако разве в традиционной цивилизации не было человека ?
Естественно, не было. Это словечко понималось по другому: как переходная стадия, как маска, как ритуальная функция, как онтологический костюмчик. Человек постулировался мифом в качестве 1-го из звеньев действительности, однако хозяйка данная действительность, непрерывно сталкиваясь и взаимодействуя с божеством, пульсировала в особенном темпе, будоражащем бытийные страты, и мнение «человек» двигалась, мутировало, подвергалось метаморфозам, покоряясь пульсу сакрального. Человек был условно означаемой стадией меж всевышним и животным. Потому он не был ни самостоятельным, ни суверенным, ни личным. Он мог мельчиться, разлагаясь на элементы составляющие, и сильно изменяться в высшие сущности. Короли и жрецы не были людьми сообразно собственной недалекости к всевышним. Чернь и рабы также не были, однако сообразно другой фактору: очень схожи были они на животных…
В традиционном сообществе некоторому было бунтовать на миф, становить под колебание правомочность сакрального текста. Этот контент, как и хозяйка ткань сообщества, был раскрыт сверху. Отседова выливается, в частности, преобразовывающая держава мольбы. Мольба — антилитература. Совершающий её говорит контент, являющийся архетипическим, почаще только неизвестным либо присущим непорочному, слившемуся с архетипом. И пиком напряжения такового текста является получаемый протест, интерес трансцендентного сверхчеловеческого субъекта. Священный контент имеется лесенка метаморфоз. Тот, кто желает справиться себя, идет сообразно нему непрерывно. Пассивных и недобросовестных он владеет в узде. Беллетристика имеется рвение сотворить скрытный, прикрытый контент, который вертится кругом человека, не собирающегося справляться самого себя, однако при этом отклоняющего сакральную дисциплину, призванную сберечь в нем начатки плюсы даже супротив его воли. Из что основывается беллетристика: из описания либо творения действительности, составляющие которой объединяются меж собой сообразно произволу создателя, назло логике мифа. Тут мятежом пропитано все. Не соц карикатура либо оценка характеров сочиняет подрывное оглавление литературы. Это уже прагматическое оскопление её изначального посыла, в неком роде, её саморазоблачение. Само отображение мирного вида личным создателем имеется верховная выкройка богоборчества, радикальная антисакральная диверсия.
В традиционном сообществе вид владеет сакральную нагрузку. Ежели фрагменты его описания попадают в микроканонический контент, они автоматом встраиваются в общую ткань мифа, получают священную нагрузку, сильно изменяются в вещество обряда либо иконографии. Гора и древо, гранит и реченька, пустыня и океан, цветочки и травки, упоминаемые в священных писаниях и легендах, сущность узлы посвятительного познания, привлекающего в структуру действительности, организованную сообразно особенному плану, в каком месте любому имеется родное пространство. Вид в сакральном тексте исполняет ту же педагогическую функцию, как и все другие нравственные, верующие либо ритуальные предписания, в нем содержащиеся: он подталкивает к тому, чтоб отыскать родное пространство в ткани мифа, припомнить родное истинное фамилия, осмыслить символизм той конкретной ситуации, в которой человек присутствует, сообразно эффективной, преобразовывающей аналогичностьи с архетипической картиной, о которой рассказывает миф. Священный контент изымает такого, к кому он обращен, из ежедневной, невнятной, непреображенной действительности, в каком месте вещи нажимают фактом собственного дерзкого, неосознанного, несимволизированного наличия, и вводит его в парадигматическую ткань чародейного инобытия. Обычное древо, вблизи с которым располагаться человек, знакомое по всякой извилины кожуры, внезапно видется бликом Древа Решетка, возрастающего корнями кверху. Воспринятие затуманивается, в субтильном исступлении наступает вереница самоотождествлений… И уже сам человек делается бревном, сообразно его телу несутся небесные соки, куща идей овевает телесную форму, ему молниеносно раскрывается значение вертикальности ствола. Геометрия и ботаника, воздух и анатомия сильно изменяются в необыкновенное повествование о сокрытой структуре бытия. Изящные гласа, простой ветр, тайна снежинки, её геометрия, прочитывается обращение, зашифрованное в зубцах дальной горной гряды.
Однако беллетристика делает что-то напрямик противоположное. Отображение вида имеется не исступление, не избавление от материальности, однако, против, её отягощение, её фетишизация, качание её удушливого наличия. Литератор, обрисовывающий вид, удваивает плоть, запирает существование в фактичности его имманентности. Тем самым он укрепляет и самого себя, удерживает от распада, от метаморфоз, от соучастия — доброхотного либо принудительного — в сакральном темпе решетка. Ежели священный язычок служит для снятия давления плотского, наличия вещи, то писательский язычок, напротив, пробует доставить словечко как вторичное отображение предмета либо процесса, как доп, прилагающийся к нему апостериори вещество. Выходит, что вещица порождает отображение, а не отображение вещица. Литератор таковым образом не элементарно дает собственный свой миф в обмен мифа общепризнанного, он тщится начинать созидателем конкретно конкретной, вещной, предметной действительности, которую он порождает и созидает уже тем, что отрешается применять язычок и контент для её снятия,ее эвопаризации, её истончения по уровня познавательной вспышки.
Литератор создаёт не миф, однако мир, и даже в личных и самых дерзких вымыслах он непрямо закрепляет верность нажимающего ансамбля плотных форм, этак как бегает от их в бессильный, истеричный самовольство, оставляя авторитет непреображенного бытия тяготить с ещё большей угрюмостью и фатальностью.
Принципиальный вопросец: беллетристика — это родник десакрализации, брутальный злодей, либо экран, отражающий синдромы беспристрастных модификаций космической среды?Заслуживает ли беллетристика такого, чтоб существовать заедино сожженной на главном же витке возвращения к сакральной норме?Протест отложен.
[Назад] [Заглавная]
..