Мамлеевский шепот


Собственным знакомством с Александром Прохановым я должен Юрию Мамлееву, глубочайшему и прозорливейшему современному русскому писателю, нашему новенькому Достоевскому. Возвратившись из глуповатой эмиграции в перестройку, крестясь на фонарные столбы и облизываясь на обожаемые российские московские личика, как на пасхальные яичка, Мамлеев собственным классическим полушепотом сказал мне в конце 80-х: «А Вы понимаете, Александра, что Проханов — «наш» ?»…

«Как «наш» ?», — опешил я. Мне казалось, что он сообразно ту сторону баррикад, что он — «кадровый», человек, послушно и кротко обслуживающий догнивавшую Систему. А это в моих очах в то время было полнейшей дисквалификацией. «Недостает, Вы заблуждаетесь, — продолжал убеждать меня Мамлеев, — он все-же «наш», «потаенный», «обособленный»…

Я поверил Юрию Витальевичу и пошел в журнальчик «Русская Литература» к Проханову.

Опосля нашей встречи я неясно ощутил, что Мамлеев был прав.

Неудавшееся преображение


Однако настоящее осенение Прохановым пришло в неотвратный август 1991. Это был переломный момент моей идеологической судьбы. С утра 19 августа, в Преображение Господне, когда я услышал глас Лукьянова сообразно радио, я понял себя по конца и окончательно совсем русским человеком, неминуемо, торжественно русским. И это опосля стольких невыносимых лет лютой нелюбви к находящемуся вокруг строю, к «Совдепу», опосля радикального бескомпромиссного национал-нонконформизма… Естественно, я постоянно ненавидел и Запад, полагая, что у Рф имеется собственный путь, не русский и не свободный — 3-ий, особенный, неповторимый и мессианский. Однако в тот август я(даже назло собственному сознанию)всей внутренней логикой души был на стороне ГКЧП. Стиль Лукьянова была для меня безобидным хором. Слова обращения — вестью о новеньком распорядке, о справедливости и чести, о решимости крайних государственников стать на охрану большой державы перед личиком распустившихся столичных толп, грезящих согласиться кока-колонизаторам.

Совершенно быстро пришло сознание крушения. Вялые солдатики; брутальные и в мгновение собравшиеся неприятели, на очах превратившиеся из безжизненных и пассивных кээспэшников в фанатичную и цепкую русофобскую и, увы, очень эффективную свору; неотчетливые гэкачеписты…

И когда уже стало светло, что все довольно, что вот-вот вернут из Фороса могильщика крайней империи, на гаснущем экране возникает знакомое личико Проханова. Под свинцовой плитой вздыбившихся сил распада и погибели, торжествующих мстительную победу, Проханов четко и храбро говорит слова безмятежного самоприговора. Он вполне выгораживает ГКЧП, во всеуслышание обреченно и дисциплинированно говорит фатальные слова.

На нем сходится пульс исторического плюсы. В этот момент он делает редчайшее действие, на которое не достаточно кто способен. Он продолжает предохранять преданность тому, что со всей очевидностью и фатальностью проиграло. Он заявляет на практике высшее свойство человека — идти супротив всех, когда светло, что этот путь обречен.

Такового жеста я в собственной жизни не лицезрел. Он встал личиком к личику с историей, с её ужасной, свинцовой силою, и тихо произнес, что не согласен с общеочевидным ходом вещей. Этак разрешено поступить лишь находясь в духе.

Он остался крайним на крайнем рубеже. Сзади зияла бездна.

    [Назад]    [Заглавная]





 


..